Несмотря на тяжелейшие условия заключения, на Соловках верующие все же отмечали Пасху Христову. Как это было, мы можем судить по воспоминаниям бывших узников лагеря. Воспоминания их публиковались и в зарубежной, и (на рубеже 80–90-х годов) уже и в отечественной прессе, а начиная с 2013 года в издательстве Соловецкого монастыря издавались многотомные «Воспоминания соловецких узников», отрывки из которых мы приводим здесь.
Сразу поясним: после закрытия монастыря в 1920 году часть его насельников осталась жить на Соловецких островах. Когда там был организован лагерь, почти все монастырские церкви были изъяты для нужд лагеря, но один маленький кладбищенский храм преподобного Онуфрия монахам все же оставили.
До 1925 года доступ в эту церковь был категорически запрещен всем заключенным. Затем начальник лагеря Ф. И. Эйхманс разрешил заключенному духовенству не только молиться в церкви, но и служить, что особенно обрадовало соловецких монахов, так как ссыльные архиереи смогли возглавлять праздничные богослужения и совершать рукоположения. Иногда по разовым пропускам, подписанным лично начальником лагеря, удавалось посещать церковь и мирянам, заключенным в лагере по церковным делам.
Такой порядок сохранялся на Соловках до 1928 года, и аналогов ему в других советских карательных учреждениях не было. Во всех лагерях церковные богослужения и требы были строжайше запрещены, а священнослужители использовались на общих работах. В общей сложности на Соловках отбывали наказание около восьмидесяти архиереев и около четырехсот священнослужителей. В соборе новомучеников и исповедников Соловецких — семьдесят имен. О духовенстве на Соловках хлопотал и ходатайствовал архиепископ Иларион (Троицкий) — выдающийся православный богослов, писатель, миссионер. В 1920 году, в разгар гонений на веру он принял епископский сан и скоро стал ближайшим помощником Патриарха Тихона. В Соловецком лагере архиепископ отбывал заключение в течение шести лет. Так вот, благодаря владыке Илариону (Троицкому), священнослужителей сосредоточили в 6-й «сторожевой» роте. Им разрешалось не стричь волосы и бороды, носить соответствующую сану одежду, иметь в кельях иконы, лампадки, книги.
Столь терпимое отношение начальника лагеря к духовенству объяснялось, с одной стороны, его уважением к твердости их убеждений: «Попов и генералов все равно не сагитируешь, а гнилую шпану и агитировать не стоит», — говорил он, а с другой, им руководил трезвый экономический расчет: людьми, которым можно было доверить лагерное имущество, среди заключенных были только священнослужители. Поэтому они и трудились сторожами, кладовщиками, счетоводами, бухгалтерами до 1929 года. Тогда, согласно директиве Кагановича (одного из высших руководителей СССР), все религиозные организации были объявлены единственной легально действующей контрреволюционной силой, имеющей влияние на массы. Начался новый этап гонений на духовенство. На Соловках богослужения были запрещены, церковь закрыта, сторожевая рота расформирована.
О жизни монашеской общины и ссыльного духовенства сведений очень мало, поэтому воспоминания о богослужениях в кладбищенском храме имеют особую ценность. Сохранились в основном воспоминания с описанием богослужений Страстной седмицы и Пасхи. Созерцание Страданий Христовых и Его Воскресения переживались особенно остро заключенными СЛОНа, для которых Соловецкие острова стали Голгофой.
В 1926 году заключенные впервые получили возможность побывать на богослужении в церкви по персональному разрешению начальства.
Подробное описание богослужений 1926 года содержится в воспоминаниях заключенной, имя которой осталось неизвестным. Воспоминания были впервые опубликованы в «Вестнике РСХД» (религиозном журнале русской эмиграции, издающимся во Франции с 1925 года) в 1949 году неким Г. Б., который также пожелал скрыть свое имя.
«…В первые годы, когда Соловецкий монастырь был взят ГПУ и обращен в концентрационный лагерь, там еще оставались монахи, во главе с одним из игуменов (потом сожженным в Архангельске архимандритом Вениамином). Своеобразное монастырское хозяйство имело много секретов, известных только монахам. Поэтому ГПУ и приходилось, скрепя сердце, терпеть старых насельников монастыря в качестве заведующих многочисленными монастырскими предприятиями: литейным заводом, керамическим, механическим, мельницей и рыбным промыслом. Игумен, церковник, уставщик и все схимники числились на иждивении работающих. В их распоряжении была маленькая кладбищенская церковка прп. Онуфрия. Богослужения совершались в 4 часа утра и 6 часов вечера.
В отношении заключенного духовенства лагерные правила постоянно менялись. Иногда священнослужителям разрешалось ходить в Церковь и даже служить на Рождество и Пасху, иногда они получали право служения в каждое воскресенье, иногда — в свободное от занятий время, т. е. до поверки в 6 часов утра. Потом неожиданно совсем запрещалось, а через месяц разрешалось снова. Соловецкое начальство строго следило за тем, чтобы в церковь допускались только осужденные по церковному делу. В церковь же, за очень редким исключением, тянуло всех арестантов. В застенках ГПУ, где люди уже не верят, что выйдут на свободу, а ежечасно ждут смерти, когда в свободу даже не верят, если ожидаемый смертный приговор заменен 3-мя, 5-ю или 10-ю годами концлагеря, вера в Бога возвращается не только в сердца ее утратившие и равнодушные, но и в сердца настоящих преступников. Последних в концлагере не так много: на несколько тысяч заключенных вы не найдете и более десятка убийц. О том, как в тюрьме люди возвращались к Богу, можно написать тома.
…Наступают Великие дни Страстной Седмицы и Светлого Христова Воскресения. У большинства заключенных только одна мысль, как бы побывать в храме, как бы причаститься Св. Тайн, как бы хоть раз услышать: Христос Воскресе! Но тут-то начинаются репрессии не прямые, а косвенные: или объявляется всеобщая поверка с запрещением на сутки выхода из своей роты, или санобработка, т. е. баня с дезинфекцией одежды, что заставляет заключенных часами сидеть или в бане, или в ожидании своих взятых дезинфекцией вещей, и еще многое другое. Несмотря на все это, заключенные умудряются пробраться в церковь. С каждым днем Страстной Седмицы молящихся в церкви все больше, даже причастников много.
Помню один год. На утрене Великой Пятницы 12 Евангелий читают 11 епископов, не потому что нет двенадцатого, а потому, что одно Евангелие читает соловецкий игумен. Церковь полна народа, но стоять удобно, так как монахи строго следят за порядком, и никто никогда не двигается, а знает свое место. Случайно пришедшие стоят у дверей. Все застыли, углубившись в молитву и наслаждаясь прекрасными словами, несущимися из Храма.
И вдруг, нарушая порядок, сквозь сплошную массу богомольцев, по направлению к Алтарю, усердно работая локтями и плечами, пробирается три молодых “шпаненка” (уголовные преступники, обычно воры) — худые, бледные, оборванные. Монахи их пропускают, и, к недоумению всех молящихся, они всходят на амвон, кланяются правящему Епископу и дрожащими голосами начинают петь “Разбойника Благоразумного”. В первый раз очень тихо и робко, потом смелей и громче, и, наконец, в третий, полной грудью, с большим чувством, прекрасно.
Все богомольцы плачут, даже у сдержанных соловецких монахов на глазах появляются слезы. Как выяснилось потом, они приходили к Правящему с просьбой разрешить им пропеть “Разбойника” и выхлопотать для них разрешение прийти в церковь. Владыка заставил их пропеть и умудрился достать пропуск. Что было в их душе во время пения “Разбойника”, где и когда они раньше пели, почему попали на такой страшный путь, чувствовали ли себя хоть в эту минуту разбойниками благоразумными, знает один Сердцеведец.
Утреня Великой Субботы началась в три часа утра. По окончании ее три епископа совершили Таинство Елеосвящения, желающие соборовались, но далеко не все — многим было пора идти на работу. Литургия началась в 11 часов, и к ней уже приходил тот, кто смог урвать несколько минут из своего рабочего дня. В 12 часов все пропуска по лагерю были объявлены недействительными.
В женском корпусе заволновались. Там было много заказов на куличи из муки, присланной в передаче. А как их теперь доставить? Выручили медсестры и машинистки. Медсестры вечером пошли сменяться, а машинистки почему-то в лагере работали в две смены, днем и ночью. Кто похрабрей, брал два-три кулича, кто только один, но все было доставлено вовремя.
Те, кому посчастливилось получить пропуск, задолго до начала Полунощницы пришли в церковь. Духовенство читает Деяния Апостольские. Каждому епископу и священнику хочется хоть несколько стихов прочитать, и по-особенному звучит это чтение. В Крестный Ход выходят шесть епископов и множество духовенства.
Сразу по выходе из церкви неприятно поражает, что кругом расставлена охрана из конвойных. Кого они охраняют и зачем — непонятно. Но все привыкли к непонятному и спокойно ждут, что будет дальше. В сторонке стоит несколько человек из главного лагерного начальства. Конвойные стоят небрежно и курят. Вдруг слышится грозный голос из группы начальства: “Конвойные, вы что поставлены стеречь заключенных или курить?” — конвойные бросают папиросы и подтягиваются.
А что потом было в храме — Светлое Христово Воскресение. Пасха, Господня Пасха. Во время чтения Евангелия ярко светило северное солнце. А днем, в шестой роте, где находилось более десяти епископов и множество священников, беспрерывно слышалось пение “Христос Воскресе”. Все поздравляли друг друга, и, ходя из камеры в камеру, считали своим долгом пропеть тропарь».
Последнее доступное для заключенных пасхальное богослужение совершалось в 1928 году. По воспоминаниям архимандрита Феодосия (Алмазова), во время Великого поста 1928 года желающих побывать на богослужении водили в церковь под конвоем, а на Пасху удалось получить разрешение на выход за крепостные стены только с большим скандалом.
Поскольку до Пасхи владыку Илариона (Троицкого) переместили на Филимоновскую тоню (отделение лагеря в 7 километрах от Соловецкого кремля), пасхальное богослужение 1928 года в церкви преподобного Онуфрия Великого возглавил архиепископ Петр (Зверев). Ему сослужили двенадцать иерархов. Михаил Никонов-Смородин в своей книге «Красная каторга: записки соловчанина» вспоминал: «Запас риз в ризнице церкви был небольшой, и пришлось монахам несколько риз сшить из мешков. Незабываемая была служба. Трудно о ней и рассказать обычными людскими словами. В церкви небольшая кучка монахов, два-три заключенных в серых бушлатах. Крестный ход вокруг церкви без колокольного звона и соловецкое особое пение на древний образец вызывали у всех слезы. Еще бы, пятисотлетние традиции. И заметьте, — иерархи отправляют службу так же — именно на этот старинный лад. Помните поговорку — со своим уставом в чужой монастырь не суйся. Это, оказывается, не пустые слова. И вот от этого особого лада соловецкая служба получается особенная, проникновенная. С клироса глазами пронзительными и невидящими одновременно озирал стоящих в храме иеромонах. Лицо его под надвинутым на брови клобуком — как на древних новгородских иконах: изможденное, вдохновленное суровой верой. Он истово следил, чтобы чин службы правили по монастырскому уставу, и не разрешал регенту отклониться от пения по крюкам. Знаменитые столичные дьяконы не решались при нем петь молитвы на концертный лад… Все мы в церкви воспринимали ее как прибежище, осажденное врагами. Они вот-вот ворвутся, как семь веков назад ворвались татары в Успенский собор во Владимире».
Неизвестная женщина-заключенная писала: «Опять Пасха. Я приговорена к принудительным работам в Соловецком концлагере, бывшем в Соловецком монастыре.
Церкви и соборы превращены в мастерские и канцелярии. Распятия срублены и ими топят печи; из икон сделаны скамьи и столы. Жены коменданта и административных служащих сделали себе подкладки к пальто из церковных риз.
Сохранилась еще одна маленькая церковь за монастырской оградой. Последним монахам Соловецкого монастыря приказано покинуть остров в 1929 году; до этого срока они должны показать заключенным, как надо ловить и сушить сельдь. Эта кладбищенская церковь была им пока оставлена. Каждое утро в 5 час. утра и в 5 час. пополудни молчаливые тени в черных рясах бесшумно собирались в маленьком темном храме, где тускло горели немногие восковые свечи. Облачение у них было все реквизировано, и они совершали богослужения в ризах из посылочных мешков; Чаша была сделана из бересты.
Наступила Пасхальная Ночь. Даже призрачная северная ночь кажется сегодня необычной — она вибрирует и дышит. Заключенные перешептываются: “Вы пойдете? Вы рискнете?” Многие собираются, несмотря на двойную цепь стражи, зорко следящей за нами. Заключенному духовенству разрешено сослужить. 12 епископов торжественно совершают богослужение. Я стою на лестнице нашего барака, расположенного вблизи кладбища, и я вижу ярко освещенную внутренность бедной церковки. Слишком много часовых вокруг нашего барака, я не могу прорваться сквозь их цепь, я останусь там, где стою, и буду следить за службой.
Двери церкви растворяются, и появляется крестный ход с хоругвями и иконами и три раза обходит церковь. Я могу все видеть — странные фигуры в ризах из мешков, импровизированный хор из заключенных казачьих офицеров, надевших свои старые мундиры, и монахи в черных рясах. Во главе Крестного хода двигается епископ Иларион — Господь упокоил его с тех пор в Царствии Своем…
Он тоже сегодня кажется иным, необычайным: мощный, внушительный вид церковного служителя, облеченного высоким саном — не та изможденная, голодная тень человека, которого я привыкла видеть в “горьких работах”.
Никто не обращает ни малейшего внимания на вооруженную охрану ГПУ, которая кольцом окружила церковь, чтобы заключенные не проникли туда, к крестному ходу.
И все же многие проникли, несмотря на строжайший запрет. Завтра им придется расплачиваться за это ослушание; но что думать о завтрашнем дне? Разве завтрашняя судьба может волновать кого-нибудь?
“Христос Воскресе!” — радостно поет хор. — “Ненавидящих нас простим… Друг друга обымем… Все братья!..”
Несказанная радость подымается во мне. “Христос Воскресе!” – снова и снова разносится в воздухе.
Крестный ход вошел в церковь. Все вокруг меня опять темно, но отдаленные голоса приносят мне радость Христовой победы… Я не боюсь завтрашнего дня, он не может омрачить мне душу, радость внутри меня…»
* * *
Вскоре, под предлогом борьбы с сыпнотифозной эпидемией ссыльному духовенству запретили служить. Все духовные лица были острижены и переодеты в гражданскую одежду. Все же богослужения в кладбищенской церкви продолжались, и в них тайно принимали участие ссыльные епископы.
